Журнал “Внутренний диалог”, №2, май 2004
|
Лидер группы ТЕЛЕВИЗОР Михаил Борзыкин дал интервью нашему журналу восьмого апреля в Москве в клубе “16 тонн” перед презентацией нового альбома группы под названием “Мегамизантроп”. Вот это интервью.
– Я услышал вашу музыку очень недавно. А именно альбом “Путь к успеху”... – Угу. – И в начале я решил, что это RAPOON какой-то. Такая кривая электроника, совершенно не русская. Как вы вообще относитесь к русскому року, который, честно говоря, лично я в принципе ненавижу как явление. – Ну, то, что масс-медиа привыкли называть русским роком, конечно, сейчас выглядит совсем печально. В основном. В Питере уже давно это называется “говно-роком”. То есть русский рок и говнорок – это одно и то же. Так сложилось. Переборщили, перегнули, затаскали, и как результат, понятие приобрело абсолютно отрицательный смысл. Где-то начиная с восемьдесят пятого по девяностый, задача была совсем другая, наоборот, стать, как бы, европейским роком. Но где-то в 1991-1992 году случился кризис, обвалился рубль, и выжил только русский, в не самом, можно сказать, лучшем варианте. Попытки присоединиться, стать частью мировой культуры, которые были в Рок-клубе с 1985 по 1990, были обречены на провал. Народу надо было зрелищ, раз не было хлеба, потому народ и воспринимал народные группы. Все группы, в которых было этой народности маловато, остались без концертов на несколько лет. Этим обусловлено то, что мы просто пошли не в ту сторону. Грубо говоря, сейчас это некий культурный тупик такой уже, но тем, чем должен был стать русский рок – он не стал, а стал, может быть, какой-то провинциальной музыкой для пролетариев. – Еще по поводу музыки. Мне кажется, ваша музыка и слова... понятно, что у нас вообще слова важны, да? Ими гораздо сложнее управлять, чем в англоязычной культуре: там в песне “I love you” – это нормально, у нас “я тебя люблю”, если это сделать, дикая пошлость... – Да, угу. – У вас все строится на каких-то... У нас вообще много заимствований всяких и игры с тем, что слушал в детстве, не только у вас. У вас какие-то странные, типа небанальные штампы, как я это определил. – Небанальные штампы – это противоречие. – Скрытые цитаты – центоны.... – У-у-у. – Ну, музыкальные. Но они небанальные, не из такой музыки, ходовой. Они берутся из какой-то такой совершенно, знаете, непонятной*. И по поводу слов я тоже не могу немножко понять, потому что часто, например, мне кажется, что половина из них где-то – это очень точные словесные формы с моей точки зрения, да, то есть это то, что обычно называется, не знаю, гениальностью. Другая половина, также с моей точки зрения, графоманство. Такой примитивизм. Примитивизм – специальный и штампы вот эти специальные, как? – Вообще я не сторонник такой развесистости и красоты во имя красоты. То есть я не сторонник поэзии, я считаю, что рок-тексты и поэзия в чистом виде – это совершенно разные вещи. Вот. Поэтому емкость должна, может быть задачей, для меня во всяком случае. Мне очень важно, чтобы не было ничего лишнего, не было мусора, не было ради красоты. По крайней мере, такая задача. – Ваши слова – они идеологические, да? Они – “из головы”? Вот я типа читал ваше интервью, давно, в журнале “Rothmans Adrenalin”. И там была история, про Аллу Борисовну Пугачеву, потом это появилось песней*, уже тогда была песня или это... – Нет, это потом появилась песня. Общее может быть кредо – это как бы дневник такой, записки о собственной жизни, так или иначе. Все связано с реальными событиями: нет ни вымышленных героев (по большому счету), ни литературы, ни поэзии. Я стремлюсь избегать и того, и другого. То есть это дневник, какие-то отдельные обрывочные ощущения от конкретных событий, которые со мной происходят. Поэтому, наверное, многое непонятно, кажется притянутым. На самом деле, все связано с конкретными событиями, которые были. Я стремился всегда отвечать за каждое слово... – Слова зависят от того, что вы делаете в жизни? Этот вопрос, на самом деле, о таланте. Если не зависят, значит, такая вещь как талант – существует... – Нет, иногда приходится вымучивать. Какие-то фразы спускаются случайно, подсознательно всплывают. Вообще совершенно нет системы тут никакой. В этом смысле, ну, я не Пушкин, конечно, который строчил без устали. Какие-то вещи, да, спускаются, потом приходится дорабатывать, доделывать, когда, допустим, припев приходит какой-то, а потом надо уже что-то вокруг этого, причем, чтобы не было “в огороде бузина, а в Киеве дядька”. Должна быть какая-то общая причинно-следственная, потом образная, то есть образы должны быть из одного ряда, как мне кажется, нельзя ставить: “десять километров по снежной степи – вот что такое любовь”, как у Гребенщикова. Какие-то внезапные вещи, они, конечно да, программируют, они помогают, это все понятно, но мне-то самому неинтересно, я не хочу сам себя обманывать в данном случае. То есть мне неинтересно программировать публику, мне интересно самого себя отразить. Вот, собственно, задача искусства... – Вы этим занимаетесь поэтому, да? Или зачем? – Ну да, да. Я как бы сам себя узнаю, вот. И я как-то чувствую себя в этом смысле зеркалом, моя задача отразить процессы происходящие внутри и как можно более объективно. То, что я сам, все болевые ощущения, которые накапливаются, их нужно как-то выплеснуть с помощью песни, я так скажу. – У меня дальше вопрос о социальном протесте*, это ужасное словосочетание... – Ага... – Ваша текстовая реальность больше мутирует в личное, а не в общественное. Так? – Так я же, слава богу... сколько было и общественного... По большому счету, надо разобраться с собой в первую очередь, об этом давно все уже сказали, а потом уже пытаться изменить мир. Хотя, периодически все равно проскальзывают песни, которые обвиняют мир в чем-то. – А сейчас возможно, чтобы вы стали запрещенной группой, как были вот в 80-х*? – Да я не знаю, у меня нет такой задачи, во-первых. То есть я уже другой... – Нет, я спрашиваю, как вы считаете, возможно, чтобы захотели запретить? – Ну, наверное, но это будет не так выглядеть, это будет так же, как мы сейчас – такой фильтр стоит невидимый. Сопротивление среды. Просто нас не берут на радио. Причем песня нравится, все нормально, но вот как-то лучше не надо... – На радио вообще берут самую дрянь, не знаю... – Там, по-моему, такой фильтр создался очень мощный. Который отсеивает не своих. Почему они взяли песню “Мандариновый снег”, я помню... она не самая лучшая из того, что было на тот момент, это мое личное мнение, реально не самая, так сказать, ясная, в смысле того, что хотелось выразить... – Почему же взяли именно ее? – Она была записана к тому времени, ее отнесли на радио. С ней ничего не произошло, она завоевала там все эти... вернее, про нее сказали: все отлично, все хорошо, дали ей 100% голосов, и на этом все затихло, закисло. Там очень сложная схема. Одному приятелю просто прямым текстом сказали: если бы эту песню написал Юра Шевчук, не было бы проблем. Песня отличная, все, но за тобой должен стоять все-таки какой-то капитал, какое-то развитие, фирма, которая вложит деньги в твой видеоклип, чтобы радиостанции было выгодно крутить песню. Там очень сложная система фильтров: она очень любит своих, людей, которыми можно управлять, так скажем. Которые легко мутируют под формат. С нами это невозможно, это понятно любому директору радио, поэтому очень трудно. Они проповедуют определенные какие-то свои форматы на основе опроса фокус-групп и на основе своих, может, детских вкусов дворовых. – Фокус-групп – это вряд ли. – Нет, это нет. – Фокус-группа может “дать” любое отношение. – Да. Но вообще-то есть на всех радиостанциях фокус-группа... Всегда, когда разговариваешь с директором радиостанции, он: “Миша, ты пойми, это не мое мнение, я ставил твою песню 50 разным людям, и они говорят: мелодия не садится на уши”. Я говорю: “Ты один раз, что ли, ставишь?” “Да, один раз”. “Вот, если не садится, поставь им Стинга тогда, посмотрим, у кого из них сядет”. Дело не в этом, общий подход: эта интерактивность, заигрывание с народным мнением приобрело ужасающие размеры. Вот и фокус-группы выбираются соответствующим образом. Понятно, что нормальный человек туда не попадет, ну, ему трудно туда попасть. Вот эта ориентация как бы на народ, она... это тупиковый путь. Развития не происходит никакого. Все-таки Россия не в том состоянии культуры еще, чтобы ориентироваться на сумасшедших, которые звонят в эфир и просят поставить песню. Опять же нормальный человек... – Если на них не ориентироваться, то на кого надо ориентироваться? – Надо создавать некую, можно это назвать, культурную аристократию, что ли, на которую ориентировалась всегда Россия: то есть это некая прослойка людей, которая, ну... – И так есть уже – интеллигенция. – Интеллигенция – да, но в данном случае, культурная аристократия. Интеллигенция как бы есть, она сидит по домам. А вот в области культуры мы экологически все сильно засрали, по сравнению даже с природой. Экологический ущерб, нанесенный культуре в последние 10 лет – невосполним в ближайшие 20. Деградация такая. Собственно говоря, созданием такой аристократии, этим занимаются все страны, кроме России. Просто эта сверхзадача – рынок решит все, сверхидея, которую имеет Путин, все время о ней говорит, она очень, так сказать, по-менеджерски, близорука. Запад давно уже понял, что культура – это из-за чего на улицах не убивают, не бьют по башке скинхеды, это некий скрепляющий пласт такой, не позволяющий людям дойти до убийства. Человечеству не дойти. И поэтому всячески поощряют на всех уровнях существование людей, которые ничем больше не занимаются, только вот занимаются культурой... – Ну, это фашизм интеллектуальный... – Нет. Это... В чем, собственно, интеллектуальный фашизм? – В том, что небольшая группа диктует всем другим, что им думать... – А-а-а, нет, нет. Она не должна диктовать, она должна... к ней как бы надо прислушиваться... – Но это и есть мягкий контроль... нет? – Но он и так уже есть, только с обратной стороны. Под видом интерактивности на самом деле. Контроль ведь не народный вовсе, это не демократия, это идет контроль вот тех десятков менеджеров радиостанций и телевидения московских, которые собственно и определяют вкус на ближайшие два-три года, того, что будет... Вот “Фабрика звезд” – вот это, это фашизм. А то, что я говорю, просто должно как-то обсуждаться, то есть людям надо давать высказываться. Людям, которые имеют критическое мнение по этому поводу. Это общее “одобрямс!”, которое сейчас присутствует в средствах массовой информации, то есть: все хорошо, все спокойно, оно очень брежневское такое. В этом гораздо больше фашизма, чем если вдруг собрать людей, как это даже было ну в какие-то годы 90-е, которые обсуждали бы просто: вот что здесь хорошо, а что здесь плохо... Этим людям можно придать как-то статус... Не надо, ни в коем случае, конечно, делать из этого организацию, а до общественного сознания должно как-то дойти мнение, что этим людям можно доверять, вот и все. Они не должны ничего приказывать, пускай существует все что угодно, но чтобы перестали восхищаться бандитами в телесериалах, чтобы восьмилетние люди не грабили здорового дядечку на Невском, десяток восьмилетних пацанов, чтобы мы никуда дальше не покатились. Нужно выскрести из закоулков тех, которые не продались, не погнались за наживой за эти десять лет... каких-то людей, которые исповедуют вечные ценности, так скажем, и просто давать им возможность говорить все. Мне кажется этого достаточно. Вот то, о чем я говорю. Говорят все, но говорят поодиночке. Большинство людей, которые это говорят, к сожалению, не имеют доступа ни к телевидению, ни к средствам массовой информации. Потому, что у них нет локтевой схемы жизни, которая сейчас является основой для людей, так скажем, адептов бога денег. Религии денег. Адептов... – Вам, как я понимаю, не нравится общество потребления, да? – Конечно, оно очень опасно... – Но, тем не менее, мы сидим в клубе “16 тонн”, который хорошо символизирует это общество потребления. – Да, конечно... – И те, кто там находится... – И более того, любой западный клуб, европейский, символизирует то же самое, но при этом там дается очень много воздушного пространства для существования этих вот цветов... И в этой среде существует прекрасное... Наверное, в курсе, что в Голландии мы просто, например, встречали сотни людей, которые ничем кроме музыки не занимаются, при этом живут на пособие. Именно из этого чернозема вырастают таланты, какая-то подпитка культурная, то есть государство давно уже поняло, что одним рынком не сохранить... – Но это же как-то обидно, быть цветком, нет? Типа: вот посадили, расти, мы тебя не трогаем... – Нет... В данном случае... – Можешь, там, расти, а ничего не меняется при этом... – Да почему не меняется? Меняется. Скажем, для этих людей меняется, и для тех, кто их слушает: очень их много, больше и больше становится, чем дальше, тем, в принципе, это так или иначе... вот, победила партия зеленых в Германии... – Лучше что ли будет? – Ну, по крайней мере, есть какие-то просветы, так скажем. Есть просветы, я не склонен кликушествовать по поводу ближайшего конца света... Вот Россия, нам еще до этого далеко, до того, что сейчас происходит в мире и в Европе. В Англии, например, любой молодой человек может принести там чуть ли не в ЖЭК свои записи: там регулярные прослушивания молодых команд. Топ-менеджеры бегают по клубам, сами ищут, задрав хвост. Ты можешь принести прослушать, тут же сидят 17-летние ребята и специалисты, которые скажут в чем ты неправ. Ты еще не умеешь играть, но у тебя есть надежды, все стадии роста творческого, они... ну, как в свое время Рок-клуб сыграл для нас очень важную роль, как такой питомник, что называется. Процесс честного соревнования, не когда у тебя папа богатый и это все решает, а просто, люди собираются и делятся, и пытаются отличаться друг от друга, какое-то такое здоровое брожение на самом низу, его сейчас нет, к сожалению. Оно подавляется всевозможными форматами, фильтрами общественными. – В любом случае, если даже все будет хорошо, в некотором смысле, все равно будет плохо... – Ну, это согласен... Мы говорим о каких-то поверхностных... – Я полагаю перейти на более такой уровень, в смысле всякой суицидальности, у вас же ее очень много... – Но основная идея, все равно, что надо жить, и если убиваешь себя, убивай красиво, достойно... – Вообще жить стоит? Зачем? Бывает же эта бессмысленность, которая... – Задаешь такой самый серьезный вопрос, который можно задать. Суть вопроса, в чем смысл жизни, я так понял. – Не совсем о смысле жизни... Если все действительно так, как оно есть, то зачем жить? – Только кроме него, кроме социального пласта, есть вокруг куча всего интересного: есть космос, в конце концов, есть планета, с которой можно взаимодействовать. Ты что, если бы я был пессимистом, я бы давно уже повесился... – Какая планета?? – Земля-планета, это тоже живое, на мой взгляд. С ней можно вступать во взаимодействие, это радость... – Не, я понимаю, может радость, но мы же умрем в какой-то момент? – Но это все тело. Это все тело. – То есть в каком-то смысле все равно будем жить? – Да, я со всех точек зрения в этом убежден. – А почему вы в этом уверены? Никогда не мог понять, как некоторые люди в этом уверены, хотя не могут объяснить почему... – Каждый человек, по большому счету, руководствуется к концу... чем дальше, тем больше, своим личным опытом. Я вижу проявления вот этого другого мира постоянно. Они есть. Мысль какая-то внезапно пришла. Внезапно почувствовал головную боль, потому что у мамы где-то там случилось что-то... Вот эти вещи, их объяснить наукой пока, к сожалению... – А если наука все-таки объяснит их? – Объяснит. И она сходится с религией уже давно, все достижения последние говорят о том, что мир, это как бы некое такое варево информации, и люди всего лишь фильтры: они пропускают ее через себя, обогащают там, ну тут это длинный разговор... Это не религиозный подход, это просто... – Это кухонная метафизика, извините, по-моему... – Ну... – Что-то такое чувствуется, непонятно что, значит, существует что-то другое, также непонятно что... – Ну как непонятно? Просто берешь достижения физики последние, берешь достижения религии, философии, биологии, все это вместе много читаешь, сопоставляешь со своим личным опытом и к 41-му году у тебя вырисовывается картина мира, которая явно говорит о том, что существуют еще сотни миров, и том, что ты совершенно пронизан этими волнами, ты постоянно во взаимодействии, и существует масса живых субстанций, которые невозможно пощупать. – Пощупать невозможно – это не значит, что есть вечная жизнь. Общество тоже нельзя пощупать. – Нет, они через тебя проходят... Ты же согласен, что ты – носитель энергии? – Не знаю. – Не знаешь, да? Видишь ли, я знаю, потому что ее можно призвать – она появится, можно сказать себе: все хреново, и тогда она уйдет. Или когда появляются новые силы, хотя физически ты абсолютно измотан. Все из тебя. Много вот подтверждений этому, единственное, что, конечно, самый главный критерий – это свой личный опыт. Но в нем должны суммироваться и достижения науки, и техники, и всего, конечно. Никто не обладает знанием стопроцентным, но оно и не нужно. Ощущения гораздо более интересная вещь, чем знание... Жизнь не состояние... – У меня другие вопросы. Первый, короче, про женщин... – Так... – Вот значит, есть большая такая тема в ваших песнях, женщины. Они не очень в позитивной роли выступают... Женщины – они что? В данный момент, это меня очень лично интересует... – А-а-а... Да нет, женщины... На самом деле ничего против женщин по большому счету нигде и не сказано. Речь идет о том, что существуют типы взаимоотношений, которые мне кажутся для меня пройденными на данном этапе, скажем, идеализация совместного проживания с... то, что называется “вместе и навсегда”. Вот это для меня сейчас как бы, ну, неинтересно. Потому что вижу, чем придется пожертвовать, это такая система компромиссов, хотя кто-то будет комфортно себя чувствовать в этом абсолютно. Это мой личный опыт, семилетний, семь лет я был замужем (смеется). Да, я прошел какие-то стадии, мне, для моей натуры, так видится... Все люди по-разному как-то ощущают, я высказываю только свое, я никого не учу в данном случае. И я всегда был сам романтиком, всегда верил в эту самую вечную любовь. – (Реплика со стороны.)* Ты говоришь о том, что ты есть сегодня и сейчас. – Да, да. – (Реплика со стороны.) Все может измениться. – Да... Человек – это процесс, вот это самое главное, это не состояние, ты понимаешь. Это не законченная форма. Это процесс. Воспринимать себя как процесс – это, наверное, сверхзадача, которую я себе ставлю. – По поводу свободы еще. У нас просто в этом номере очень много разговоров полудетских, полуфилософских о свободе. Достижима ли полная свобода, и если достижима, нужно ли это вообще, нужна ли в жизни свобода, чем свобода отличается от иллюзии свободы, что бы кто-то выбрал: ты будешь свободным, но не будешь знать об этом, и наоборот, будешь несвободным, но будешь знать, что ты свободен, какая разница, и так далее. Вообще свобода – она достижима? И если все же да, то зачем? – Да, да, вопрос такой... Мучительно вставал. Ха-ха-ха. Ну... Я бы просто вынес за скобки. То есть термины, о которых бесполезно по большому счету рассуждать, они ни к чему не приводят. Конечно, абсолютной свободы нет. Потому что термин настолько не емкий. Ничего в нем кроме эмоциональной окраски, ничего ни научного, ни философского. Это состояние, тем не менее. Состояние души какое-то, это эмоциональное понятие – “свобода”, абсолютной свободы быть не может, естественно. Пока существует желудок и все остальные органы... – Но свобода – это понятие, как я понимаю такое: если полная свобода невозможна, то, следовательно, свобода вообще невозможна. Свобода – это понятие, которое включает в себя абсолютную идею... – Ну, вот я к этому же приблизительно пришел. Этот вопрос для меня отпал, когда я понял, что свобода – это термин мало того, что ненаучный, но еще и пропитанный какой-то такой повседневной эмоциональностью. Он политический. – Почему вы это поняли и как? – Потому что, как только уходишь от одной свободы, теряешь другую свободу, не говоря уже том, что моя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого, это тоже неизбежно, как приснославный принцип демократии. Этим словом нельзя оперировать в серьезных разговорах – вот так я скажу. Оно такое: из области поэзии, оно красивое... – То есть петь о нем хорошо, а... – Да, оно красивое, и каждый человек в каком-то смысле стремится к свободе, только у каждого – своя. У меня тоже есть своя свобода, к которой я стремлюсь, какая-то определенная, я это называю свободой, но я понимаю все несовершенство вот этого термина. Он, так сказать, на уровне ощущений – да, но опять же – свобода убийцы в том, чтобы убивать, свобода любовников – чтобы любить, свобода мыслителя – чтобы мыслить, но есть вещи более интересные для рассуждения. – Какие? – Например, обмен информацией между Землей и человеком, расширение собственного фильтра для подключения к каким-то информационным потокам космическим... То, что называется наитием, как угодно. То есть, это, по сути, считывание с какой-то матрицы; компьютерные технологии тоже помогают как-то развиваться, разбираться потихонечку, как это могло бы быть устроено все-таки. Когда это все сопоставляешь, получается некая общая картина, она далека от, так сказать, понятности полной... Но, тем не менее, на личном опыте можно убедиться, что да, работает: вот сейчас я поступлю так, и через неделю это приведет меня вот к тому-то, и такое происходит. Или периодически ты попадаешь в точку с другими людьми, то есть: если сейчас он поступит так, то где-то через полгодика у него будут проблемы. – Как говорит мой товарищ, вы создаете мыслеформы. – Нет, это вообще, это же все энергия, это все информация, то есть, слово, выброшенное в эфир, оно, конечно, обладает силой, это информация, это энергия, а энергия не исчезает, она превращается в другую. Это законы физики о сохранении энергии. Вот тут много, и действительно это влияет. Недаром тут же подползают все эти люди, способные убить человека на расстоянии... просто они лучше чувствуют природу волн. А так как волны везде вокруг нас, это все давно уже зафиксировано, не говоря уже о радиостанциях, послать по этой волне свою информацию можно, и вполне можно представить себе, что она дойдет. Поэтому, проклиная кого-то, тоже можно добиться того, что у него заболит голова. – У меня вот последний вопрос. Я немного не понимаю всяких журналистов, я как-то не очень журналист. И я не очень понимаю, зачем люди дают интервью. Например, зачем петь песни – некоторая реализация – понимаю, а получается, что мы сидим сейчас, и вы тратите свое уникальное время, чтобы ответить на мои достаточно, видимо, тривиальные вопросы, на часть из которых вы когда-то отвечали... – Нет, они как раз такие, животрепещущие, на самом деле... – Зачем вообще интервью давать? – Я в этом тоже вижу возможность влиять. Мне все-таки важно, что вокруг меня, чтобы как можно больше было приятных мне энергий, скажем так. – То есть, чтобы люди понимали вас и как бы одобряли? И каждый человек к этому стремится. – Нет, не одобряли, а чтобы я немножко на них влиял, да. В принципе, говорить о том, что все происходит само собой – абсурд. Каждая личность, так или иначе, вносит очень существенный вклад в атмосферу, вокруг себя, по крайней мере. Когда этих личностей собирается десять – это уже энергетический заряд. – А что они делать должны, когда собрались? – Ну, мы проверяли это на Рок-клубе. Тоже никто, все ходили и ныли: “да это невозможно там”, те же АКВАРИУМ, например: “да что вы делаете – это никогда не разрешат”. А вот собрались там АЛИСА, ТЕЛЕВИЗОР, допустим, и сделали что-то такое. Исполнили, сыграли песни, сказали в интервью то, что они думают, а ведь просто все боялись, считали, что это бесполезно. “Вы идиоты, вы дети, – говорили нам ребята из АКВАРИУМА, – вы не понимаете, от этого будет хуже только”. А вот сделали, в результате пробили какую-то брешь в энергетическом пространстве, какой-то тоннельчик. И все ринулись в этот тоннельчик. И смотришь, уже все вокруг: “ух как здорово, действительно, оказывается, можно было”. Личная энергия и личное участие, в том числе, и в интервью, для меня это часть какой-то задачи по организации пространства, по наполнению пространства вокруг себя. – (Реплика со стороны.) Хороший вопрос заставляет искать ответ, которого еще не знал до того, как задумался. – Да, это тоже... Я вовсе не сноб, я прекрасно понимаю, о чем ты говоришь, потому что эти идеи меня мучили давно и упорно, о свободе, так вообще, лет пять длилось. И по поводу всех этих честности/нечестности, стоит/не стоит – это все было. Действительно в интервью сам в себе наталкиваешься на новые какие-то стороны, когда даже затрудняешься ответить, начинаешь понимать, что где-то этот момент у тебя совершенно пуст, то есть здесь у тебя не защищено. Ты не думал об этом, просто не было времени. – (Реплика со стороны.) Еще могу добавить, что когда я услышал “Отечество иллюзий”, “Энергию” и “Группу крови”, я стал просто другим человеком. И я думаю, что был бы немного хуже, хотя опять же есть претензии и к вам, господа. Ха-ха-ха. Я воспитывался на этом... Рок-клуб... – Ну, мы на самом деле. Туда же пришли все люди не за деньгами, вообще разговор о том, чтобы зарабатывать за концерты тогда просто не стоял, никто об этом даже не думал. Дали бы поиграть, что написали, такая идея была. И идея разнообразия, идея какой-то свободы. Свободы в смысле, что каждый играет свою музыку, отличную от другой, все как бы варятся друг с другом, обмениваются мнениями, это очень интересно. К сожалению, все это похерено... – (Реплика со стороны.) В одном месте, в одно время, 15-20 человек и... до сих пор... – Ну да, да. Я прекрасно помню, как менялись люди вокруг. Поначалу настороженно, говорили: “да ты дурак, тебя же там загребут”, потом началось: “нет, вроде пока не загребли, так может быть действительно”, а потом началось: “вы молодцы! вы супер!”. Дико смешно все это. Но это подтверждает простую вещь, что действия одного даже человека могут цепную реакцию рождать... и интересно от того. Просто цивилизация, она так и движется скачками... сейчас мы попали, к сожалению, в такой брежневский ступор: “ПЕСНЯРЫ форева” – называется. ПЕСНЯРЫ навсегда. – Это да. Фашизм-то будет потом? В какой-нибудь форме? – А он уже начался. Он уже начался... лучше бы он был интеллектуальный. – То есть советский коммунизм такой возвращается? – Да, да. – (Реплика со стороны.) Мягко, мягко. – Пока мягко, да. Пока трудно сравнивать напрямую, но я тоже начинаю ощущать. Год назад я как-то спокойно к этому относился, не сравнить с тем, что было, конечно же, но чем дальше, тем уже больше и больше. Вот это насаждение спокойствия любой ценой, брежневского такого, оно, совершенно очевидно, специально делается. Это моделируется новая... – А кто это делает? – Волошин... Это делают серые кардиналы Кремля. – Я в таких случаях не очень понимаю. Он вот прям объективно плохой, Волошин, например, да? – Они там не плохие, там речь вообще об этом не идет. Просто возобладала точка зрения, фээсбэшная*, давнишняя, что Россия – специальная страна, чтобы ей управлять, нужно, в начале, в ней все успокоить, нельзя народу давать высказываться, будут лишние бунты, народ тогда не накормить. Такая, может быть, несколько менеджерская плюс силовиков точка зрения. Она всегда была такая, просто, может, не стоит ее выпячивать и делать государственной политикой. На каком-то этапе правильно все сделано, да. Чересчур много захватили регионы полномочий. Там свои появились князьки, которые наворовали, душили все, что хотели. Правильно, централизация должна быть. Но сейчас уже идет перебор: почему-то это все заползло на культуру. Я бы сказал просто, что люди озабочены ближайшими 10-20 годами жизни страны. Они вполне серьезно, мне так кажется, думают о судьбе этой страны. В этом смысле они в чем-то правы. А вот если чуть подальше заглянуть, там возникают убийства на улицах. – Вы их осуждаете, потому что они давить будут как-то, да? – Ну. – Но они же также как и вы пытаются... собрать свою энергию... – Да, да! – Преобразовать все, чтобы у всех было также как у них. – Да, да, конечно. – Но за что тогда их осуждать? Просто они такие вот, и в чем получается тогда плохость их и неплохость вас? – Плохость нас, что мы выбираем их, вот в чем плохость. Что мы поддаемся на их виртуальные ловушки: на все эти рейтинги так называемые, ну как вот Путин... – То есть тема с “мы” и “они” – она все равно существует? Некие вот есть “мы”... – Да не то, чтобы... – Эта тема очень странная, но, тем не менее, есть почти у всех. – Она такая, да. Она... эти мы и они все время меняются – вот в чем дело еще. Нельзя зацикливаться: образа врага, конечно, тут никакого нет, я поэтому и говорю, что вполне, мне кажется, на полном серьезе пытаются облагодетельствовать народ. Но делают это в меру своего собственного видения, а видение разведчика – это очень специальная вещь. Человек 20 лет... учился быть незаметным, подделываться под настроение других и от этого тоже сливаться с толпой, доносить о разговорах, которые он вел с другими людьми. Это просто определенный тип: он нужен, все, но он не должен руководить государством. Вот в чем, мне кажется, в данном случае проблема. Конечно, произойдет когда-нибудь смена, именно в связи с тем, что он профессионально заточен для другого, и вот эта профессиональность – она решает. Вообще, профессионал подобен флюсу: чрезмерная заточенность человека на каком-то образе мыслей и действий мешает ему развиваться, вот так вот. Тут долго можно рассуждать... Да, разведчик это такой, это серьезный профессионал, и стать просто вдруг президентом... тяжело для него. Я его в этом понимаю. В результате мы имеем то, что имеем. – В конце разговора все равно на президента вышли... – Нет, ну, потому что у нас так устроена страна: они-то постоянно валят на народ, на нас, если видишь, в каждой передаче – народ должен нам помочь. Что помочь? Если я вижу прекрасно окружение это, которое уже сидит там десять лет, я помню историю с ваучерами, я сам их пытался куда-то пристроить... И вот опять это же лицо, вот оно – любит рок русский, оно уже сидит там 15 лет, сколько можно? И я постоянно отслеживаю какие-то факты этой слабости, какой-то такой хитрости разведчика: я сейчас не трону этого парня, я его потом как-нибудь. Например, с нашим губернатором*, там: вроде бы враги, казалось бы, но он его так мягко очень... это вот разведчик. Может быть не всегда это хорошо для всей страны, в данном случае, это уже в минус работает. Это я не говорю про одного Путина. Ты знаешь, что большинство главных финансовых вершин в стране занимают фээсбэшники бывшие? – Нет... – Есть такая статистика, не помню в процентном соотношении, но эти люди... Об этих компаниях, объединениях этих компаний, мы даже не слышим, они не фигурируют. Это не то, что там Газпром. – То есть ФСБ никуда не делось? – Нет, они как раз упрочились, и они же решили поставить своего. Это серые кардиналы настоящие, их фамилии не мелькают в прессе. Отдельное сословие людей, которое гораздо богаче березовских... В данном случае это их выдвиженец, поэтому можно говорить в общем: силовики управляют страной. Действительно так. Туда бы надо как-то так подпустить, может, людей с другим видением побольше. Пускай и эти остаются и те, но как-то это должно уравновеситься... – (Реплика со стороны.) Денег на всех не хватит. Их все-таки ограниченное количество. (Смеются.) – Это вообще конечно, сложный вопрос, понятно, что у меня нет рецептов стопроцентных, но результат налицо, на мой взгляд: деградация культурная присутствует. Причем такая уже... если по всей Москве и по Питеру развешаны эти “сосу за копейки”*... Это тот уровень, к которому мы пришли. Вот мы шли, шли и пришли. Вот такой гыгыгык, такая эстетика, эстетика ржания. Такой тип олигарха тире жлоба, который находится в центре этого всего. К мнению которого прислушивается пресса, телевидение там, которого уважают за его хитрожопость, не за его открытость, честность, и мужественность, а именно за то, что он сумел и надул все-таки все население страны и заработал семь миллиардов. И это уважение льется с экранов со всяких. Он заказывает музыку, этот жлоб, поэтому мы имеем ту музыку, которую мы имеем сейчас. Вот эти все закрытые вечеринки: большинство групп, модных ныне, основные деньги зарабатывают на так называемых закассниках*... – Так что же со всем этим делать? Как менять?
В этот момент в диктофоне кончилась кассета. Остальное воспроизвожу по памяти и робким записям.
– Менять? Да вот просто говорить хотя бы. Говорить... Хотя бы вот те же рок-клубовцы собрались и сказали: “на фиг все это с телевизора!”... А то скоро у нас будет феодальное государство с горсткой феодалов... В Англии родители с детьми, 150000 человек выходят на площадь, просто протестуя против политики собственного президента, хотя, что им этот Ирак. А у нас происходит полная зомбификация населения, во всем... К музыкантам, например, начинают относиться как к официантам. Развлекай. Не хочешь развлекать, сиди без денег. Так и в литературе и в искусстве... – Спасибо... журнал выйдет в мае, я пришлю. – А как называться-то будет? – “Внутренний диалог”, на данный момент. – А, который Кастанеда хотел остановить. – Вот я как раз с этим не согласен. – Да я тоже. Должен идти, все равно. Именно диалог с чем-то сокровенным. Не должен прекращаться... Да... А вообще готовых рецептов, как это все менять, нет...
На этом, вроде, и закончили. |