Между быками и полубогами

– Сейчас весна. Если верить тексту “Мегамизантропа”, это чудовище сейчас себя чувствует омерзительно. Это так?

– Да, он ворчит и засыпает. Эта песня была записана на излете весны, был практически июнь. Я сидел на Петропавловке со своим велосипедом. И вроде все хорошо, но вот внезапно нахлынул, проснулся мегамизантроп, начал ворчать, пытаясь удержать меня от веселья и наслаждения жизнью. Пришлось его заткнуть.

– Как вы думаете, откуда он вообще взялся?

– По-моему, это наша составная часть, и ею надо дорожить. Только на фоне страдания ощущается радость, и это совершенно равновеликие вещи, при сложении дающие ноль. Соотношение боли и радости у каждого человека примерно одинаковое. И без одного не происходит второго.

– Но любовь к “тараканам” тоже опасна. Они же могут совсем распоясаться.

– Это смотря что понимать под “тараканами”. В случае с песней “Тараканы” – это ответ на бытовом уровне. То, что человеку, с которым я полемизирую, кажется “тараканами”, на самом деле является составной частью меня, главное во мне. Это только со стороны может казаться “тараканами” – в действительности это мое мировоззрение, сущность моя. И вычеркивать из себя это – верный путь к самостандартизации, компромиссам во имя покоя и всего того, что дает семья. Это очень опасно. Я вычеркивал, боролся с так называемыми своими недостатками – и доборолся до того, что всех начал понимать, принимать, и стал таким же, как все. Был такой период. При этом я лишился существенной части двигательного механизма, который меня как-то подпитывал. К сожалению, не секрет, что большинство людей при жизни умирают, и оставшиеся 30-40 лет доживают на той информации, которую они получили в 20 лет. И так спокойно, до смерти. И считают, что они развиваются при этом... В общем, “тараканы” – это живенькие насекомые, подвижные.

– Судя по вашим песням, вы человек, состоящий сплошь из сомнений. Но хоть какую-то опору вы под собой чувствуете?

– Ну, вот сомнения и есть опора. Я считаю, что развитие происходит только тогда, когда ставятся нереальные задачи. Их невыполнимость понимается, сомнение в их выполнении должно быть – но при этом они все равно ставятся. Я схематично воспринимаю людей как фильтр, который способен пропустить какое-то количество информации. Если этот фильтр тонкий, выстроенный, он пропускает только необходимую информацию. Это как еда. Можно быть космическим гурманом, то есть подключаться к тем источникам и сайтам в небесном интернете, которые тебе действительно помогают. В этом смысле сомнение – это как в сетевом поисковике: ты наталкиваешься на информацию, смотришь на нее и, если она не нужна, быстро ее отметаешь. Вот это и есть попытка приблизиться к пониманию себя и мира.

– Но сомнения – это ведь такая жидкая масса. Она не пугает вас?

– Дело в том, что я вижу вокруг себя людей, которые преклонили голову к чему-то, проверенному тысячелетиями, и мне кажется, что они воспринимают мир упрощенно. Упрощенная картина мира – есть такой философский термин. Это когда ты берешь за основу не тобою прожитое, не тобою прочувствованное, и включаешь лишь одно полушарие, эмоциональное, принимаешь это все на веру и дальше просто служишь этому. Мне такой путь не подходит. Я пробовал, и мне все это кажется сужающим меня как человека. Литературные произведения, талантливо написанные две тысячи лет назад, не могут охватить всего объема того, что случилось за эти две тысячи лет. А случилось очень многое – и в науке, и в религии...

– То, что в этих книгах не учтено?

– Да. И кроме того, все это настолько личностные вещи, что, не пропустив весь этот опыт через себя, невозможно ничего понять. Да и не нужно, потому что обязательно попадешь в какую-нибудь чужую ловушку. Это настолько тонкое дело, что каждый человек, я считаю, свою религию должен создавать себе сам. И желательно это не афишировать. Это такая деликатная среда, что, выраженная в слове, она может ослабнуть.

– В ваших текстах лично я не нахожу обвала цитат – скрытых и открытых, – которые встречаются часто у других музыкантов (не будем переходить на личности). Вы поете на своем собственном языке. Неужели прочитанное не просачивается к вам в песни?

– Есть, конечно, есть. Просто я поменьше стараюсь использовать обращений к литературе. Я считаю, рок-тексты – это емкая форма, она не должна быть размазана. Постоянные ссылки на литературу, которые есть у многих моих коллег, я считаю элементом умничания на ровном месте, кокетства. Это позволяет им создать свою систему по канонам нейролингвистического программирования – ты раздаешь направо и налево ключики к подсознанию, каждый в этом видит свое, поэтому у тебя много поклонников и полная касса. Для меня это все очень понятно – это такое надувательство. Сам я этого стараюсь избегать. Но некоторые образы... Словосочетание “отечество иллюзий” взято у Германа Гессе – мозг как отечество иллюзий, место, где они рождаются. “Дети уходят” написана после прочтения “Белых лебедей” Стругацких, в этом я не раз признавался, у меня нет привычки выдавать чужое за свое. Но в основном я стараюсь избегать избитых образов, уж тем более ссылок. Было, там, в “Три-четыре гада” – “свиньи на дно пойдут”, но это библейский сюжет. Вообще, аллюзии с библейскими героями мне тоже кажутся крайне скучными.

– Кстати, что в ближайшее время входило в ваш круг чтения?

– Недавно читал Успенского, это последователь Гурджиева. Интересная книжонка о космологии психологических отношений. Качаю много философских текстов из интернета. Но, надо сказать, что я не поклонник написанного слова. Пока я это слово не пропустил через себя, не испытал, для меня это пустой звук. Но информацию по интересным мне вопросам я собираю постоянно.

– Какое место в жизни лидера группы ТЕЛЕВИЗОР занимает телевизор?

– Я не могу себя заставить выбросить его из окна, хотя раздражает он, конечно, прилично. Думаю, с телевизором, как и с человеком – от него может и исходить энергия, и он может ее высасывать. То есть с ним нужно аккуратно, осторожно. Есть масса вещей, которые там можно почерпнуть, информация. Поэтому я пока не готов к тому, чтобы его выбросить. Я фильтрую, стараюсь вычленить то, что мне нужно, отбросить то, что туда начинили под видом якобы нужной мне информации.

– В 80-е была так называемая совдепия, сейчас, говоря придуманным вами термином, “гамбургеризация”. Что, на ваш взгляд, опаснее и эффективнее для зомбирования – нынешний метод или бывший?

– Хитрее и изобретательнее, конечно, гамбургеризация. Совдепия, она почему и прожила так недолго, потому что и экономически невыгодна...

– Семьдесят лет – не так уж и недолго.

– Ну, в одной стране всего лишь, семьдесят лет... Я имею в виду недолго, если говорить в планетарном масштабе. А вот нынешнее безобразие, оно будет еще долго существовать, и оно уже набирает обороты. Рано или поздно, конечно, и его придется отмести, сменить на что-то другое. Вот сейчас многие работают над созданием новой религии, какого-то обобщающего и объединяющего человечество философского восприятия.

– Это кто такие?

– Философы и ученые всего мира. Работа идет.

– Думаете, их кто-то услышит?

– Пока нет. Но когда придет кризис, когда не останется воды и нефти, начнут прислушиваться. Человечество, оно ведь какое? Когда в бездну, в пропасть полетит, только тогда и начнет срочно искать выходы. И найдет. И тут начнут выкапывать труды этих самых ученых и применять их. Нам нужен хороший жареный петух, который бы клюнул. Так мы двигаемся. По крайней мере, исторически оно все время так происходит. Сейчас вот экологическая катастрофа может подстегнуть. Но найдем выход, все равно.

– Гамбургеризация, кстати, не провоцирует у вас ностальгию по двадцатилетней давности режиму?

– Нет-нет, я не хочу возвращаться в 85-й год! Мне нравится сама по себе ситуация, когда есть возможность каких-то изменений. Эти периоды в жизни общества случаются, считается, раз в двадцать лет. С 1985 по 1990-й годы была такая ситуация, когда можно и нужно было что-то изменить. И в этом огне рождалось много интересных идей, много свободы было во всем этом. Сейчас опять рабство – от мыслей о деньгах, о завтрашнем дне. Опять застой, опять брежневское время. Наверно, скоро придет что-то опять. Но культивировать в себе состояние перманентной революции – не социальной, а внутри себя, ощущение горения – это и есть, может быть, наша задача. Не всегда, конечно, с этим справляешься. Но только это может быть каким-то топливом для дальнейшего движения.

– Не раз сталкивался с вашей фразой о том, что если некоторых музыкантов с запада переместить к нам, они тут не выживут. Вы говорили, например, о RADIOHEAD. Но...

– Они просто не будут востребованными, поскольку нет той среды, где они нужны. Они тихо сопьются и умрут.

– Но получается парадокс. Все, что делает ТЕЛЕВИЗОР, тоже плохо сочетается с представлениями о том, что здесь, у нас действительно востребовано. И тем не менее группа существует 20 лет, выпускает диски... Что, собственно говоря, происходит?

– У нас есть запас двадцатилетней давности, он все-таки еще работает. Мы в выгодном положении. Тогда, в 80-х, мы попали в ситуацию, когда модно было все, что из Питера. Хотя музыку нашу никто особо не понимал. В “Отечестве иллюзий” мы играли фанк (в России его до сих пор не очень любят), какие-то сложные ритмические рисунки... Но нас любили просто потому, что это группа ТЕЛЕВИЗОР, потому что они что-то там про нее слышали. Вот этот запас помогает кое-как существовать группе ТЕЛЕВИЗОР до сих пор. А вот молодым музыкантам очень тяжело. Грубо говоря, появись сейчас PINK FLOYD в России, они никому не были бы нужны, при этой ситуации. Я говорю об этих случаях.

– Иными словами, вас спасает громкое прошлое?

– Да, некая память народная. И то, в новой ситуации при том, что группа когда-то входила в пятерку лучших. Все прочие – ДДТ, там, АЛИСА, еще не помню кто – остались относительно на плаву, а ТЕЛЕВИЗОР вывалился и сознательно стал аутсайдером. Ситуация была такая – либо стать в 90-е более народными, перейти на стадионный уровень типа “Братушки-ребятушки, давайте поцелуемся-обнимемся”, развить в себе объединительное начало, больше петь песен типа “Сыт по горло”, хитов каких-то... А нас потянуло в музыку, мы начали искать нюансы. У нас появилась собственная студия, мы легко и свободно отплыли от общего течения, ушли в параллельную жизнь.

– Но у Кинчева с АЛИСОЙ, к примеру, тогда вышла “Черная метка” – тоже определенный поиск был. Однако его это не увело в параллельный мир.

– У него это объединительное начало присутствовало исходно. Вот это “мы вместе” – для нас сказать такое, это просто... Стыдно как-то. В этом смысле ему было проще. Он боец за общую идею какую-то, за счастье для всех и так далее. У нас же всегда присутствовало “уходи один”.

– Вы не раз говорили о 1985 – 1990 гг. как о периоде подъема, рок-единства и т.д. Общаясь со многими рок-музыкантами, я не раз слышал о том, что никакого единства не было и в помине, была банка с пауками. Может, в те пять лет это была видимая связь, сформированная только благодаря обстоятельствам?

– В этом есть смысл. Конечно, сформированная. Но тем не менее... Ходили друг друга защищать перед прессой: одного обвиняли, а другой тут же выступал, что, мол, зря вы так... Перед судом, в милиции друг друга выручали... Какие-то теплые отношения были, меньше зависти в них присутствовало. Даже не то что зависти... Нет, мы, естественно, ревниво друг за другом отслеживали, кто что делает. Но так как все старались быть непохожими друг на друга, это больше объединяло, чем разделяло. И потом, выходил на улицу и понимал: там-то все-таки свои, а здесь-то все-таки чужие. Потому что тогда рок-музыкант, во-первых, воспринимался как неудачник, типа бомж, а во-вторых, еще и как враг. Все это было в глазах прохожих. И родители так тоже относились к нам.

А еще у нас была армейская ситуация – нам надо было каждый год выдавать новую программу. Поэтому каждый сидел и старался – это была определенная школа, которая помогала развиваться и искать в разных направлениях. Все тогда еще не были звездами, все старались найти свой путь. Не говоря уже о том, что были движения вроде “Красный клин”, куда входили ДДТ, АЛИСА, ТЕЛЕВИЗОР и ОБЪЕКТ НАСМЕШЕК. Мы хотели эту идею продвигать дальше. Кстати, как-то приезжали “пробивать Киев”, потому что у вас тут большевики осели плотно, и надо было эту ситуацию с мертвой точки. И надо сказать, в чем-то мы наверно помогли местным “прогрессивным комсомольцам” убрать “непрогрессивных”. Вот... Эта идея быстро задохлась, когда пошли большие гонорары, много предложений. Каждый стал в свою сторону тянуть одеяло. Печально.

– Давайте пофантазируем. Представьте себе, что альбомы ТЕЛЕВИЗОРА вдруг начинают продаваться нереальными тиражами, гонорары за концерты вырастают в двадцать раз... У вас есть внутренняя сила сопротивляться такой лавине успеха?

– Я все время пытаюсь ее в себе культивировать. После удачного концерта или многочисленных похвал наедине с собой я себя все время охлаждаю, говорю себе, что это лишь внешнее и что это не должно меня испортить. Этот момент самоконтроля – самый главный. Есть некоторые люди... Я вот смотрю на Питера Гэбриэла, например, – человек уже столько всего сделал, он всю музыку знает, его уже ничего не должно интересовать, и своя студия у него есть, – и все равно он продолжает этим жить и не ради денег совсем. Он себя познает. Пытается узнать себя в собственной песне. Примеры таких людей меня ободряют. Но нужен четкий контроль.

– Ваши некоторые сценические жесты и движения явно взяты из арсенала хип-хопперов. Неравнодушны к нему?

– Для нас хип-хоп начался в 1985 году. Тогда эта культура зарождалась, тогда была написана “Сыт по горло”. Сейчас уже нахлынула мода, а тогда это все начиналось. Это интересная, свободная культура.

– Как она тогда до вас добиралась?

– Видеокассеты и кассеты, привезенные через иностранцев-друзей, и т.д. Первая брейк-дэнсовая группа Союза в 1986 году вместе с нами участвовала в концерте, танцевала брейк под “Полуфабрикаты”. Они были первыми профессионалами этого дела у нас – целыми днями высматривали, как танцуют все эти эм-си хэммеры. В общем, эта культура для меня очень близка. В ней очень много свободы.

– То есть вы, как некоторые, не считаете ее чуждой нам?

– Нет, на нас эта культура легла гармонично. Вот чистый рэп, кондовый такой – я спокойно к нему отношусь, устаю от него немножко. А вот хип-хоп – там больше элементов фанка, на него могут легко ложиться какие-то джазовые, арт-роковые вплетения... Таких групп было много и тогда, и нам все это очень понравилось. Все ходили в таких же свободных штанах, как я и сейчас хожу. Я часами сидел на репетициях этих брейк-дэнсеров и понимал, что мне никогда так не танцевать, потому что это были спортсмены настоящие. Это были спортсмены, сошедшие с ума от брейк-дэнса.

– Вернемся в настоящее. Алла Борисовна по поводу песни о ней в вашем предыдущем альбоме не свирепствовала?

– Алла Борисовна спела какую-то песню... (Поет) “Спи спокойно, страна, я у тебя всего одна...” – не знаю, может, это и отклик. Ну уж очень похоже, особенно по припеву, что она все-таки послушала нашу композицию и попросила своего придворного поэта написать ответ. А может сама написала, не знаю. Меня уже многие спрашивали: “А это ответ такой у Аллы Борисовны?”. Не знаю.

– Не раз наталкивался на ваши резкие высказывания в адрес российских фестивалей. Если пригласят, не пойдете?

– В принципе, это будет зависеть от задач. Мы вот недавно принимали участие в концерте, где нас еще награждали за вклад в рок-н-ролл... Там были такие группы, что я сразу назвал это вылазкой в стан противника. Если воспринимать это так – показать, чем мы отличаемся, то можно и поучаствовать. Там были 5NIZZA, ЛЕНИНГРАД, ANIMAL JAZZ, ПОЛЮСА, Сурганова, Саша Васильев должен был еще петь, но он не смог приехать. Кто-то еще... Мы зато послушали всех, нам стало понятно еще раз, чем мы отличаемся.

– Пользуясь случаем, интересуюсь – как вам ПИЛОТ? По-моему, они что-то важное смогли вынести из прошлого.

– Уж больно поверхностно вынесли, на уровне подражания раннему Кинчеву. И при этом он же (Илья Черт, лидер группы ПИЛОТ – авт.) еще и по жизни начинает подражать Кинчеву, поскольку общается с ним постоянно. И это очень смешно, когда он заявляет в эфире, что Ницше и Шопенгауэр – это, вообще-то, неудачники.

– Смелое утверждение.

– Мало того, что смелое, так я уверен, что при серьезной беседе человек не сможет за него постоять. Он на православной телеге свихнулся сейчас, отрицает свое собственное прозвище “Черт”. Он наобщался с Костей, – а у Кости очень сильная энергетика. Я даже сам говорил Косте, мол, зачем ты этого Черта-то обрабатываешь. Человек уже чушь лепит с экрана и ведет себя так, как будто ему сорок лет, он прожил всю эту рок-н-ролльную историю, как Костя, и пришел к тому же самому. Вот. Манера пения у него кинчевская, только хуже, и как шоумен он, конечно, Косте и в подметки не годится. А музыка у них стандартная, архаичная, 1975 года розлива, я не люблю такую. Я, конечно, немного слышал, но пока там ничего для себя не нашел.

– Напоследок люблю спрашивать о самом важном. Скажите, вам жизнь человеческая как таковая не кажется каким-то наказанием?

– Иногда кажется. У меня вот есть песня “Ада нет”, и там строчка “Эта планета для виноватых, а другого ада нет”. Но это я написал, когда лежал в больнице, мне делали операцию на руке. А по большому счету, конечно, нет, не кажется. Надо понять, что вот это количество наказаний, оно абсолютно равно количеству той радости, которую ты получаешь в течение всей жизни. Другое дело, что воспринимать эти наказания, эти горести... Гм-м-м... Они должны быть, можно сказать... Короче, мы сами создаем себе такие горести, из которых очень трудно вылезти. Вот сейчас я нахожусь в таком состоянии, что могу сказать – не стоит обожествлять свои собственные беды. И беды человечества. Не надо их холить и лелеять в себе – мы все больны этим мазохизмом. Тогда будет и виден свет в конце тоннеля, и возможность взлететь по амплитуде наверх. Вообще, мы живем в условиях маятника, и это хорошо. И чем больше амплитуда этого маятника от плохого к хорошему, тем жизнь интереснее. Другое дело, что любое путешествие вниз должно быть оправданным – это не должно быть связано с телесной немощью, нельзя запускать себя до таких точек, откуда уже не выбраться. Вот до этого доводить нельзя, мне кажется. Хорошо бы быть озабоченным трагедиями вселенского масштаба. Тогда и радости будут такого же масштаба.