– Как вам удалось попасть впросак с диском “Отчуждение”, который был полностью переписан потому, что его первая версия осталась у продюсера Шульгина?
– Эта история началась в 1989 году. Мы доверились нашему менеджеру, которая оговорила условия записи нашего альбома с Александром Шульгиным, но до нас часть этих условий не донесла. Шульгин заинтересовался группой, пригласил в Москву, поселил нас в гостиницу и заплатил за студию. Мы целый месяц записывали альбом, а потом увидели контракт о длительном сотрудничестве. Там присутствовал пункт, в котором значилось, что группа должна играть во всех концертных мероприятиях, которые продюсер сочтет необходимыми. С этим пунктом мы были не согласны, тогда Шульгин сказал, что не отдаст нам альбом, и предложил нам его выкупить за какую-то бешеную сумму.
– Это тот самый человек, который продюсировал Валерию?
– Да, но познакомили нас с ним, как с менеджером группы КРУИЗ. Потом он даже организовал свой продюсерский центр, и первыми группами, которые должны были туда войти, были ТЕЛЕВИЗОР и АГАТА КРИСТИ. С АГАТОЙ у них отношения длились чуть дольше, чем с нами.
– Не страшно ли вам осознавать, что ТЕЛЕВИЗОР вспоминают, прежде всего, в контексте “золотых лет” русского рока?
– Никаких соплей по поводу прошлой звездности у нас нет. Группа сознательно заняла место на обочине шоу-бизнеса, ушедшего в сторону сугубо развлекательную, халдейскую, официантскую, народную до безобразия. Мы были настроены на европейское музыкальное мышление, и наша музыка образца 90-х годов уже казалась сложной для стадионов, которые собирала группа ДДТ, например. Но на наших концертах полно 16-летних ребят, как ни странно, которые выкапывают откуда-то информацию о ТЕЛЕВИЗОРЕ.
– Говорят, что рок-клубы “тех времен” были основаны по указанию КГБ для того, чтобы удобней было следить за неуемными артистами?
– Я думаю, что это, наверное, правда. Другое дело, во что это переродилось. Комсомольцы пытались держать в узде отбившуюся от стада молодежь, и кураторы отделов культуры – то есть посредники – говорили нам, что можно, а что нельзя. Но они не смогли удержать под контролем маленький механизм под названием “рок-клуб”. В 1987 году он пошел вразнос, и все попытки запретить конкретные песни, выступления конкретных групп окончились ничем. От этого часть кагэбэшников была в ужасе, ну а другая часть радовалась, потому что многие из них были фанатами западных рок-групп. К этому времени на комсомольских вечеринках уже крутили порнофильмы. Тогда новым кагэбэшникам хотелось освободиться от старых, рок-музыка попала в этот водораздел.
– В прошлом году ленинградский рок-клуб отмечал 25-летие. Какие впечатления?
– К этой дате было организовано несколько концертов. НОЧНЫЕ СНАЙПЕРЫ, Чиж были там – из так называемых хедлайнеров. Они утверждают, что корнями находятся в рок-клубовской музыке 80-х, но мне трудно с этим согласиться. Помню, что правительство города обещало помочь деньгами, но в последний момент отказало. Но это не помешало нам повеселиться за кулисами.
– Ваши тексты всегда были острыми и актуальными. Но вы не соглашаетесь, когда вас называют философом или революционером. Кем вы себя ощущаете?
– Я всегда считал, что искусство должно быть отражением сильных переживаний и ощущений, возможно даже болевых. У меня в песнях нет литературных героев, вымышленных сюжетов, все песни обо мне самом, то есть это такой дневник. Наверное, поэтому песни находят отклик в нынешней ситуации, когда Россия напоминает несущийся в сторону “совка” ржавый паровоз.
– Сегодня людям все также комфортно жить в “Отечестве иллюзий”, о котором вы пели еще 20 лет назад?
– Тогда была похожая ситуация, нас считали идиотами, глупыми пацанами, которые не понимают, что разрушить таких монстров, как “советский строй” и коммунистическая партия, невозможно. Над нами все смеялись, и Борис Гребенщиков, и многие рок-музыканты. Мне привычно ощущать себя в меньшинстве, тем более что я видел, как меньшинство обрастает миллионами людей. За 3-4 года может многое измениться, я в это верю. Вот когда я потеряю веру, тогда убегу отсюда, в Украину, кстати. Мне у вас нравится.